Толкование на Иезекииль 1:25

Григорий Двоеслов (~540−604)

И голос был со свода, который над головами их; когда они останавливались, тогда опускали крылья свои

Стоят святые животные, когда с напряженным вниманием обсуживают Божественное. Но крылья их почивают, потому что, когда они взирают на высокие суды Божественные, тогда ничтожными представляются их добродетели. Это ясно открывается, когда тотчас присовокупляется: и се, глас превыше тверди сущия над главою их внегда стояти им, низпускахуся крила их.

Вышнюю твердь мы рассудили объяснить двояким разумением. Ибо, как сказано (Бесед. 1. ч. 18−19), под именем тверди могут быть разумеваемы небесные власти. И под именем же тверди может быть разумеваем воплощенный Единородный, потому что в Нем естество наше утвердилось для вечности. Поэтому мы прежде скажем, что чувствуем, об Ангелах, а потом о Господе Ангелов. Ибо вот говорится: когда был голос над твердию, которая была над главою их, тогда они стояли и опускали крилья свои. В этом месте наперед надобно знать, что опустить значит, не снизу вверх простерть, но сверху вниз положить; потому впереди сказано: когда стояли, опускали крилья свои. Итак нам должно отыскать, что за голос над твердию. Но этот самый голос мы лучше уразумеем, если, восходя снизу вверх, будем идти, как бы шаг за шагом. Как телесный слух возбуждается голосом, так смысл ума возбуждается разумением, которое производится внутри. Итак голос в уме есть как бы некий звук разумения. Но надобно знать, что на наши чувства действует иногда голос тверди, иногда голос души, иногда голос тверди, иногда голос, который превыше тверди.

Ибо представим себе, что кто-либо, оскорбленный от ближнего, замышляет по человеческому разуму взаимно воздать оскорблением, воздать злом за зло. Это говорит ему в уме голос плоти; потому что когда Божественные заповеди повелевают нам благотворить тем, которые ненавидят нас (Мф 5:44), то замышляющий делать зло ненавидящим его слышит в душе голос плоти. Мы ежедневно делаем много земного, и после этого возвращаемся к молитве. Душа воспламеняется к сокрушению сердечному, но в уме представляются образы тех дел, которые мы соделали, и на молитве препятствуют напряжению сердечного сокрушения; и что мы свободно делали вне, то невольно терпим внутри, так что некоторые фантазии помыслов рассевают ум по телесным образам, дабы он не имел полной самособранности на молитве. И это есть голос плоти.

Но когда мы и это препобеждаем, и устраняем от умственных очей все телесные образы; тогда, обсуживая в самих себе самое естество души, какова должна быть та, которая может оживотворять плоть, но не может удерживать саму себя в добрых помышлениях, как бы ей хотелось, находим некоторый разумный дух, живущий могуществом Создателя, оживляющий поддерживаемое им тело, однако же подверженный забвению, изменяемый, которого часто страх поражает, а радость воскрыляет. Итак самый разум души есть голос ее, потому что звучит тем, что есть; и этот голос еще под твердию.

Но превышая душу, мы желаем гласа от тверди, когда находим, каково должно быть то бесчисленное множество святых Ангелов, которое предстоит пред лицем всемогущего Бога; какое должно быть в них торжество бесконечное от видения Господа; какая полная радость, какой жар любви, не мучительный, но сладостный; какое должно быть в них желание видения Бога с удовлетворением, и какое удовлетворение с желанием. В этом деле ни желание не бывает мучительно, ни удовлетворение ему не производит отвращения. Каким образом они, соединяясь с блаженством, должны быть блаженны, как должны быть вечны от всегдашнего созерцания вечности, как должны делаться светом, соединившись с истинным светом, как должны переменить изменяемость на неизменяемость, всегда взирая на неизменяемость. Но когда мы это думаем об Ангелах, то это еще голос от тверди, а не над твердию.

Итак пусть дух сделает еще шаг вверх, и возвысится над всем сотворенным. Пусть во едином свете Создателя своего устремит очи веры на то, что единый Бог оживотворяет все, сотворенное Им; что Он повсюду есть, и повсюду целый; что Он может быть чувствуем неописанным и непостижимым, и не может быть видим; что Он везде, и однако же от помыслов нечестивых далече; что Он и там, где далече, потому что где нет Его с благоволением, там Он присущ отмщением; что ко всему Он прикосновенен, однако же не всего касается равномерно. Ибо некоторых вещей Он касается так, чтоб они имели бытие, но не так, чтоб oни жили и чувствовали, каковы, например, все вещи нечувственные. Некоторых существ касается так, чтоб они имели бытие, жили и чувствовали, но не умствовали, как, например, бессловесных животных. Некоторых существ касается так, чтоб они имели бытие, жили, чувствовали и рассуждали, как, например, естества человеческого и Ангельского. И хотя Он никогда не бывает неравным Самому Себе, однако же не равного касается неравно. Что Он везде присущ, и едва может быть обретаем; что мы последуем стоящему и не можем схватить Его. Итак представим пред взор ума, каково должно быть то естество, которое все содержит, все наполняет, все объемлет, над всем возвышается, все поддерживает. Не отчасти иное поддерживает, а над иным возвышается; и не отчасти иное наполняет, а иное объемлет: но объемля наполняет, наполняя объемлет, поддерживая возвышается, возвышаясь поддерживает. Когда дух, слегка коснувшийся могущества этого естества, углубляется в него чрез размышление; тогда бывает глас над твердию, потому что сообщает понятие о Том, Кто по своей непостижимости превышает даже Ангельское разумение.

Итак, когда бывает глас над твердию, тогда животные стоят и опускают крылья свои; потому что, когда умы святых с напряженным вниманием созерцая рассуждают о могуществе Создателя своего, тогда для духа их кажутся ничтожными те добродетели, которые они имеют, и они тем более делаются смиренными пред самими собою, чем выше то, что звучит над Ангелами. Ибо может быть, есть учители, но когда они начнут безмолвно размышлять, какова должна быть неизреченная премудрость Божия, которая без шума учит умы человеческие; и как эта же самая премудрость делает тщетным труд проповедующих, если не сама она располагает умы слушающих: тогда их учение тотчас представляется им ничтожным; потому что ни насаждаяй есть что, ни напаяяй, но возращаяй Бог (1Кор3:7). Быть может, есть Пророки, но когда они в безмолвии рассуждают, что оком своего пророчества не могут вместе проникнуть во все тайны Божества, потому что, как говорит Апостол: мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем (1Кор13:9), тогда в этой неизмеримости тайн видят, что мало все то, что они видят, и из самой неизмеримой высоты света заключают, что ничтожно то, что они напряженным оком, как бы чрез скважины, видели. Итак они опускают крылья свои, когда бывает слышим глас над твердию, т.е. смиряются в том, что разумевают, усматривая вышнее, которого они разуметь не могут.

Часто также в помыслах святых обольщают те самые добродетели, которые они имеют, так что души их возвышаются в некоторой самонадеянности: но они тотчас прибегают к сокровенным судьбам Божиим, как иные по гордости из добродетелей падают в бездну, а другиe по смирению, исправившись от пороков возвышаются к небу. Поэтому Пророк, призывая нас к смирению, устрашает и увещевает, говоря: приидите и видите дела Божия, коль страшен в советех паче сынов человеческих (Пс 65:5). Ибо кто может достодолжным образом обсудить, какой над нами должен быть страх судеб Божиих, когда один из добродетелей наконец устремляется к порокам, а другой из пороков заключает конец добродетелями? Потому что, по слову Соломона: есть праведнии и мудрии, и делания их в руце Божией, любве же и ненависти несть ведяй человек: вся пред лицем их, суета во всех (Еккл 9:1), и: есть путь, иже мнится человеком прав быти, последняя же его приходят во дно ада (Притч 14:12). Итак размышлять об этой глубине сокровенного суда что другое значит, если не опускать крилья, т.е. не надеяться уже ни на какую добродетель, но трепетать от великого страха? Ибо, станут ли рассуждать о естестве всемогущего Бога, или обсуживать судьбы Его, все трепещут и ужасаются. Итак для них значит, как бы опустить крылья, смирить добродетели, которые имеют.

Так Авраам опустил крылья, когда в беседе с Богом начал называть себя землею и пеплом, говоря: ныне начах глаголати ко Господу моему, аз же есмь земля и пепел (Быт 18:27). Так опустил крылья Моисей, который, быв научен всей Египетской мудрости (Деян 7:22), по выслушании слов Господних, тотчас укоряет себя, что он не имеет слов, говоря: молюся ти, Господи: не доброречив есмь прежде вчерашняго и третияго дне, ниже отнележе начал ecи глаголати рабу твоему: худогласен и косноязычен аз есмь (Исх 4:10). Ясно он говорил как бы так: после того, как я слышу от Тебя слова жизни, признаю себя сконфуженным в прежних словах. Так Исаия, которого жизнь благоугодна была Господу для проповеди, когда, созерцая Того же Самого Господа, прикоснувшись устами к углю от алтаря, говорит: о, окаянный аз, яко умилихся, яко человек сый, и нечисты устне имый, посреди людей, нечистые устне имущих, аз живу (Ис 6:5). Вот возвышенный к горнему не нравится самому себе по скверноте уст. Ибо, если бы он не видел высокой чистоты небесной, то не находил бы, за что осуждать себя. Так Иepeмия при глаголании Господнем взывает: о, сый Владыко Господи, се, не вем глаголати, яко отрок аз есмь (Иер 1:6). Ибо после тех слов, которые услышал, он сознается, что не имеет слов. Так Даниил, после видения небесного, занемог и сделался больным (Дан VIII:27); потому что те, которые сильны в подвигах, когда усматривают превыспреннее Божие, делаются слабыми и бессильными по собственной оценке самих себя. Так блаженный Иов, о котором Господь друзьям его сказал: не глаголасте предо Мною ничтоже истинно, тоже раб Мой Иов (Иов 42:7), когда выслушал слова беседовавшего с ним Бога, тогда ответствовал, говоря: кто возвестит ми, ихже не ведех, велия и дивная, ихже не знах (Иов 42:3); и несколько после: темже укорих себе сам, и истаях: и мню себе землю и пепел (Иов 42:6). Ибо тот, кто столь мудро говорил к людям, слушая говорящего к нему Бога, укоряет себя за то, что он говорил неразумно, потому что в созерцании истинной премудрости его премудрость оказалась для него ничтожною. Итак пред голосом нисходящим свыше животные опускают крылья; потому что, будем ли мы обсуждать могущество Божие в природе его, или вздумаем отыскивать его в сокровенных судьбах, наши добрые дела, если мы думаем иметь в себе какие-либо из них, представляются ничтожными против того, что есть горе непостижимого для нас. И мы, которые думали возноситься, каким бы то ни было, ведением, рассуждая о невидимом над нами естестве, и о непостижимых судьбах его, смиренно становимся безмолвными, опустив крылья. Далее следует: и над твердию, яже над главою их, яко видение камeнe сапфира, подобие престола на нем, и на подобии престола подобие якоже вид человечь верху (Иез 1:26).

Источник: Беседы на пророка Иезекииля.

Лопухин А.П. (1852−1904)

И голос был со свода, который над головами их; когда они останавливались, тогда опускали крылья свои

Что это был за “голос со свода”, высказываются различные предположения. Первым просится на мысль предположение, что голос этот принадлежал Находившемуся над твердию, Который указывал, где животным остановиться. Вторая половина стиха тогда может означать, что “на призыв сверху колесница наконец остановилась перед Иезекиилем и теперь-то пророк мог дать описание престола и Сидящего на нем. Но такому пониманию препятствует 1) то, что Иегова впервые говорит в II:1; 2) колесница стояла уже, когда голос прозвучал; 3) о том, что животные, послушные голосу с тверди, наконец остановились, нельзя было сказать так: “когда стояли они, опускались крылья их”. Так же несостоятельны и другие предположения насчет этого голоса. Он “не мог быть эхом, идущим снизу, ни по природе вещей, ни потому что Иезекииль по своему местонахождению не мог бы его слышать. Происходить от престола, который покоился, он не мог. Не мог он исходить от самого Иеговы, быть шумом ног Его, потому что Иегова не ступает, а сидит. Если бы это был гром, то он мог быть определен точнее, назван своим именем” (Гитциг). Этот перечень нужно пополнить остроумной догадкой Кречмара, что под голосом с тверди нужно “разуметь шум, причиняемый мыслимым кругом Иеговы, воинством Господним; ибо сидящий на престоле Иегова, который след. является как царь, должен быть, как такой, окружен бесчисленной толпой слуг, без которых восточный человек не может представить себе царя; “сильный шум, как шум воинского стана” нужно перенести с 24 ст. в 25, где оно будет обозначать полное трепета шушуканье, которое пробежало по множеству небесных воинств, когда Божественная колесница остановилась и Иегова имел приступить к слову; Иезекииль не останавливается подробнее на описании Божественного двора, но спешит мимо окружающих к главному Лицу. Слишком изворотливую мысль предполагал бы пророк в читателе, который должен из существования шума кругом Господа вывести заключение об окружающем Его воинстве. Загадочность голоса, о котором говорит стих, и полная невозможность установить какую-либо связь между двумя половинами стиха, равно как буквальное сходство 25b, с 24с. приводила еще старых толкователей к мысли о порче здесь текста. Этой мысли благоприятствует и история текста: 9 еврейских рукописей и некоторые описки Пешито опускают весь стих; Чизианский кодекс отмечает его астериском; второй половины стиха нет в 13 евр рук., в кодексах Алекс. Ватик., переводах коптском и эфиопском, благодаря чему стих там получает такой вид: “и был голос с тверди”. Это чтение гладкое, но эта-то гладкость и подозрительна: как она могла перейти в ту шероховатость, какую представляет нынешний евр т. и согласные с ним греческие кодексы? — Собственно не поддается объяснению лишь вторая половина стиха, представляющая столь режущее слух повторение недавнего 24 ст. Но такое повторение заключительных выражений в духе Иезекииля и I гл представляет не один пример этого авторского приема (“не оборачивались, когда шли”, “ибо дух жизни был в колесах”). Такое повторение заменяет у пророка нынешнее подчеркивание выражений. Так повторяемое выражение не может стоять в очень близкой связи с соседними предложениями (ст. 9, 12); свою цель оно имеет не в другом предложении, а в самом себе: пророк пользуется отдаленным поводом, чтобы напомнить высказанную ранее мысль. Можно не читать этих заключительных повторений, и нить описания не нарушится; это и следует делать здесь; нужно в 1-й половине ст. видеть продолжение описания, а во второй — перерыв его, вызванный желанием возвратиться к высказанной ранее мысли; “был голос со свода — его можно было слышать, ибо когда животные останавливались, их крылья не производили шума”. — Если так, то объяснять первую половину стиха можно совершенно независимо от второй. Замечательно отсутствие всякого ближайшего определения для “голоса со свода”. Не менее замечательно и то, что об этом голосе впервые употреблен verbum finitum: и голос был. Этими двумя обстоятельствами голосу со свода отводится исключительное место и очень высокое и почетное: “превыше тверди” — место поистине Божественное. Вместе с тем голосу этому через отсутствие у него всякого определения сообщается некоторая таинственность и непостижимость. Уже для шума от крыльев херувимов пророк с трудом мог найти подобие между земными шумами. Для голоса с тверди он даже не пытается представить какое-либо сравнение. Все это доказывает Божественную природу этого “шума”. И в самом деле почему бы Бог своим явлением не мог помимо всего другого производить и особого Божественного шума? Таким шумом (“глас” — “кол”) сопровождалось уже первое явление Его, описанное в Библии (в раю); о потрясающем шуме от Его явления (“гласы” — “колот”) говорится и в описании Синайского богоявления. Бог прежде всего и ближе всего являет Себя в мире через “кол”, голос, Слово свое. И херувимы “не могли переносить голоса Бога Всемогущего, раздающегося на небе, но стояли, и удивлялись, и своим безмолвием указывали на могущество, Бога, сидевшего на тверди” (блаж. Иероним).